Война - дело молодых

"Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне,

Нарисуй мне портреты погибших на этом пути,

Покажи мне того, кто выжил один из полка,

Но кто-то должен стать дверью,

А кто-то замком,

А кто-то ключом от замка".

(Виктор ЦОЙ)

– Ещё раз и по-русски, пожалуйста! Значит, твои бедные гуманитарщики и знать не знают, что ты собираешься остаться в Грозном?!

– Они потом всё равно узнают... Зачем мне сейчас что-то объяснять, доказывать? Надоело. Ты представляешь, чего я дома натерпелась?

– А ты чего ждала? Что все обрадуются – наконец-то мы от неё избавились?.. Нет, Лиска, можно было бы, конечно, найти более простой способ самоубийства...

– Ага. И более приятный, хочешь ты сказать?.. Может, ты мне еще про зинданы расскажешь?

– Про зинданы пусть вон ОРТ рассказывает... войненетцы твои часто возят гуманитарку в Чечню?

– Часто.

– Ну вот, и сколько их пропало в зинданах?.. То-то же.

– Это ты меня или себя утешаешь?.. Да ладно, Лен, что со мной может случиться? Как любит говорить моя сестрица, грешно обижать обиженных Богом...

– Ей виднее, она тебя давно и хорошо знает!.. Ладно, ты хоть пиши почаще, а?

– Почаще – ручкой-то по бумажке?! Кошма-ар...

– Что, привыкла к благам цивилизации? Ничего, там быстро отвыкнешь! Хотя... если верить ОРТ, в Грозном уже Интернет появился...

– Ага. В каждом зиндане.

– Лисик!

– Ладно, Лен, прости, дура я, и шутки у меня дурацкие... Не волнуйся ты, кому я там нужна, старая вешалка? Я же еду туда с детьми работать. С деть-ми! Юбку подлиннее, платочек пониже, глазки долу... и вообще я образцово-показательная вдова...

– Угу, можно образцово показывать... В душещипательном сериале. Только ты не забудь, что любой сериал непременно кончается свадьбой героини, а не её похоронами!

– Вот и славненько, я постараюсь не отступать от традиции... Ну что, присядем на дорожку?

– Уже?

– Уже...

* * *

06.10.01

Вот, пишу сразу после приезда, как обещала. Не знаю, правда, с чего начать... и стоит ли вообще. Не имею я, наверно, права тебя грузить, когда вы там и так с ума сходите... но мне просто больше некому это рассказать. Маме я позвонила сегодня утром и болтала таким бодрым голосом, что аж самой стало тошно.

Так вот, здесь всё не так плохо, всё гораздо хуже. Гораздо.

Самое главное. Мне, наверно, придется и тебя трясти с просьбой о матпомощи. Своих я уже напрягла. Здесь нужно ВСЁ, что в голову приходит – постельное бельё (пусть старое), тетрадки, карандаши, какие-нибудь супы в пакетиках... помогите, люди добрые, чем можете, короче, сами мы не местные... Здесь НИЧЕГО нет, и самое главное, что это никого не волнует.

Приехали мы сюда, как ты помнишь, во вторник. Пока войненетцы распределяли свою гуманитарку, я пошла в РОНО с документами. Мурыжили меня там до вечера – с обычными старыми песнями о главном:

"Зачем вам эти подвиги?"

"Ведь у себя в городе вы были прекрасным специалистом! Сделали карьеру!"

"У вас кто-то из близких здесь погиб?"

"Если это романтика, то вы не в том возрасте!"

"Вы просто не представляете, с чем вам придется здесь столкнуться!"

"Вы просто не представляете..."

"Вы просто не..."

"Вы просто..."

И только когда я процитировала им Иешуа из Булгакова: "Злых людей нет на свете...", они, видимо, сообразили, что таких, как я, уже не вылечить, и...

И в конце концов направили меня на работу в детдом. Точнее, в интернат для глухих и слабослышащих детей.

Сразу скажу – по документам детей двенадцать, из них семеро глухих и слабослышащих; в наличии – семнадцать, из них детей четырнадцать.

Теперь расшифровываю. Пока этот интернат возили туда-сюда, с войны на войну, в Ингушетию и обратно, к нему прибились "посторонние" сироты и потеряшки. С семерыми маленькими глухонемыми ребятами занимается Люция Карловна, она тут за всех – и повариха, и воспитательница, тоже глухонемая, старушка уже. Она всю жизнь здесь работает, вместе с директором, Майрбеком Хизировичем, а он даже старше её, и очень больной.

Ещё семеро ребят – просто малышня до десяти. Майрбек Хизирович отдал в РОНО их данные для поиска родных, но что-то пока без толку. И ещё есть трое старших – которые давно уже не дети. То есть по возрасту им 13-15. Они тут всех и содержат, в сущности. Как? Воруют. Артур, Гелани и Сашка. Все – грозненцы из бывшего Грозного. Сашка – русский, но для него я тоже не существую. Что мне очень понятно. Просто до боли.

Короче, умереть здесь легче лёгкого, но что-то не хочется помирать как "русская джуляб". Это первое, что я от них услышала, от старших-то. Слово "джуляб" переводится... ну, сама вспомни замечательное русское слово, в котором тоже есть буквы Б, Л и Я.

Очень тяжело.

Ладно, всё. Поплакалась, и будет. Не отправлю я это письмо, наверное. Лучше бодрым голосом позвоню. Очень бодрым. Если наскребу денег.

* * *

Омоновец когда-то служил в Таёжке, – десять километров от её родного города, воистину мир тесен, – и она наконец поняла, что иначе её погнали бы отсюда сразу, несмотря на туго свернутый комок купюр разного достоинства: всё, что к тому времени вообще у нее оставалось.

Когда час назад Артур, единственный из старших, кому ещё подходило слово "мальчик": тонкий, хрупкий, глазищи в пол-лица, – буквально поволок её сюда, она выпотрошила кошелек подчистую, и теперь, безотрывно глядя дюжему капитану в глаза, пыталась сообразить, сколько же там было денег.

Заканчивались её четвёртые сутки в Грозном.

– Что ты тут забыла вообще, землячка? Да езжай ты домой, бля..!

Это было не оскорблением, а просто вербальной связкой.

Она торопливо закивала:

– Спасибо, прямо сейчас поеду, честное слово, только детей отпустите, пожалуйста...

– Да какие это, нах.., дети?! Дети, бля..! Ты что, не понимаешь, куда тебя принесло? Тупая, бля..!

Она опять послушно кивнула.

– Детей отпустите...

– Да эти дети тебя ночью от...бут и глотку перережут!

Эти дети смотрели на нее из-за решётки, из полутьмы "предвариловки". Там было много других... уже не детей, взрослых, и все они молча смотрели... слушали.

– Вот деньги.

– Я тебе добра хочу, дура, бля..!

– Спасибо, конечно, конечно, я понимаю, спасибо...

Капитан, махнув рукой, раздавил окурок в грязной консервной банке, – она следила за каждым его движением, как завороженная, – и начал сосредоточенно пересчитывать смятые купюры.

– Восемьсот. За двоих – надо бы по пятихатке...

Она сглотнула.

Капитан тяжело помолчав, опять махнул рукой:

– Х.. с тобой... дура ты, учительница, лечиться тебе надо, ей-Богу...

Она вновь кивнула машинально, как китайский болванчик, который в её детстве, – много веков назад, – стоял на бабушкином комоде, улыбался и кивал, кивал и улыбался...

– Чего стоишь, забирай своих щенков! Которые твои?

Звякнул ключ, и она кинулась, влипая в решетку, схватила своих, – Гелани, Сашку, – и наткнулась на взгляд ещё одного мальчишки.

Чуть постарше её ребят, и на голову выше, стриженный под ноль, худой как щепка, – всё это она увидела, уже держа его за костлявый локоть.

– Эй-эй-эй, ты чего, землячка, совсем ..бнулась? – Капитан ухватил парня за другой локоть, толкая его обратно за решётку. – Сдурела? Что, скажешь, тоже твой?

– Мой, – ответила она твердо.

– А за него чем платить будешь? – Капитан ухмыльнулся, сощурясь, оглядел её, – она не отстранилась, твёрдо посмотрев ему в глаза, сняла с шеи золотую цепочку с крестиком:

– Храни вас Господь...

...Остановились они, все пятеро, только в квартале от блокпоста, где-то на бывшей спортплощадке возле бывшей школы, под разбитым баскетбольным щитом, и только тогда незнакомый парень выдернул локоть у неё из ладони, метнув исподлобья тёмный взгляд.

И выругался так грязно и замысловато, что она даже и не поняла сперва этих слов.

– Ты зачем? – растерявшись, спросила она обиженно. – Зачем ругаешься? Ты бы при своей маме тоже так ругался?

И осеклась, когда он шагнул к ней, ощерясь совершенно по-волчьи:

– Заткнись, ты! Она погибла, когда вы здесь бомбили!

– Тогда она тем более тебя слышит... всегда, – будто игла вошла в грудь под левой ключицей.

Он ещё несколько долгих секунд смотрел на неё, тяжело дыша, потом обернулся к мальчишкам, спросил что-то, кивнув в её сторону и общеупотребительным жестом повертев пятернёй у стриженого виска.

Она вытерла щёки ладонью.

– Да она ж только во вторник сюда приехала, Бек, – Сашка пожал плечами, и снова заклокотала чужая речь.

Она тупо ждала, и, наконец, парень, названный Беком, нехотя кинул по-русски, – уже явно для неё:

– Ладно, я с вами.

...И опять она сразу ничего не поняла, когда Люция Карловна на пороге дома метнулась к ней, отчаянно жестикулируя, – ещё один чужой язык, – а маленькие так же отчаянно враз заревели, и Сашка, сглотнув, тихо сказал:

– Директор... Майрбек Хизирович... умер в больнице... утром.

Голова стала совершенно пустой и лёгкой, она пошатнулась, опираясь на косяк.

– Люция говорит, – перевёл Сашка сдавленно, – что вы теперь тут будете главная, если... если согласитесь.

Детский плач оборвался, теперь все они молча смотрели на неё.

Бек, по-хозяйски шагнув вперёд, что-то тихо сказал Сашке, а тот – Люции Карловне, и она, кивнув, повела детей в дом.

Глаза Бека, темные, с длиннющими ресницами, оказались прямо перед её глазами:

– Что, останешься здесь? С ними?

Она облизнула губы, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо:

– Конечно.

– Ты не можешь одна тут жить, – бросил он резко. – Ты женщина. И не старуха.

– Ну, знаешь, – пробормотала она, – я бы с удовольствием стала мужчиной... или старухой...

Бек наконец отвёл глаза, несколько мгновений глядел себе под ноги, потом опять повернулся к Сашке и что-то спросил, – она разобрала только слово "Коран".

– В кабинете у Майрбека Хизировича, на полке... – Она спохватилась: – А... а зачем? Я не...

Бек длинно вздохнул, поглядел в небо.

– Давай руку. Только не дёргайся.

Ничего не понимая, она послушно протянула ему руку. Бек перевёл взгляд на вернувшегося Сашку, на Артура и Гелани. Достал и раскрыл нож.

Пять окровавленных ладоней слились над Кораном.

* * *

18.10.01

Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, я наконец добралась до почты.

Ну что, можешь поздравить меня, моя дорогая... как ни странно, но я всё ещё жива и даже обзавелась родственниками... а ещё точнее, толпой кровных братцев – аж четыре штуки. Не было ни гроша, да вдруг алтын.

Честно? Я просто счастлива.

А всё оттого, что я выменяла на блокпосту свой крестильный крестик на Бекхана, – мне повезло, что он оказался золотым. Крестик, я имею в виду... Бек, впрочем, тоже. Как и все они.

Побратались мы впятером кровью, как в индейских фильмах. Идея Бека. Не знаю, откуда он её взял. Он вообще полон идей, самых разнообразных, и рулит нашим кораблём. До тех пор, пока не приходится демонстрировать ему, кто в действительности вожак стаи.

Потому что на самом деле Акела-то здесь я, и рулю тоже я. Когда не прикидываюсь беспомощной женщиной...

Вот уж не знаю, куда только нас вынесет с такими рулевыми...

Однако, "поздняк метаться", как говорит Бек.

С остальными пацанами в чём-то проще, в чём-то сложнее. Сашка младше других и слушается меня беспрекословно. Артур и Гелани – вещи в себе. Я почти ничего про них не знаю. У Гелани есть родственники где-то в селе, но ехать туда он не хочет. У него нет руки – правой, по локоть... где он потерял руку, он не рассказывает. Артур же вообще ничего о себе не рассказывает. В отличие от Бека, который добивает меня страшилками из своей жизни.

Причём самому ему эти истории страшилками отнюдь не кажутся – они только доказывают его лихость и крутизну неописуемую... Например, история о том, как федералы его сбросили с вертолёта, а ему хоть бы хны... Уточнение: вертолёт летел над самой землёй, он этого не знал, но он же, ясен пень, нохча (чеченец) и потому не испугался ну вот ни на столько! Только ногу сломал.

Слушая это, я молчу о том, что он иногда заикается и часто кричит во сне.

Как и другие.

А двое малышей убегают при виде огня. Любого, даже в печке.

А еще двое из тех, кого я считала глухонемыми, просто не говорят. Не могут. Или не хотят. Хотя всё слышат.

Всё чаще и чаще я думаю, на сколько меня вообще хватит здесь...

И благословляю свою фотографическую память на хорошие книжки, которые пересказываю денно и нощно... До хрипоты.

Или стихи читаю. Лермонтова, Маяковского, Блока... "Скифы" особливо хорошо идут во время укладки дров в поленницу.

Да, дорогая. Дрова, поленница, печка... "Откуда дровишки? Из лесу, вестимо..." Вместо леса здесь деревья, которые ещё сохранились вокруг бывшего детсада, где нас разместили, и доски от забора... хотя забор надо бы и поберечь. Гости захаживают иногда... а гости бывают всякие. Самые безобидные – солдаты-срочники. Пока что у нас есть хлеб и каша. Кормим, если просят...

* * *

Раньше она никогда бы не поверила, что можно так радоваться трём обыкновенным, сильно обшарпанным и помятым эмалированным вёдрам, валявшимся среди разного хлама в сараюшке за домом. Удивительно было ещё и то, что никто раньше не добрался до этого сокровища.

Нетерпеливо сдувая с лица липкие нити паутины, она наконец выкарабкалась из сарая и с торжеством потрясла брякнувшими вёдрами перед носом у пацанов.

– Вот! За водой хоть сейчас можно идти! Только сполосните их сперва хорошенько... Чего вы?.. – Она осеклась.

Бек надменно сощурился:

– Чтоб ты знала – нохчи воду не носят!

– Что-что? – переспросила она, не веря ушам. Горло вдруг перехватило от обиды. – Шутишь?

Она беспомощно оглядела всех.

Гелани и Сашка отвели глаза, Артур открыл было рот, но промолчал.

– Это бабье дело – воду носить, – отрубил Бек. – Поняла?

Она с размаху швырнула им под ноги задребезжавшие вёдра и пошла в дом.

Рано утром, пока малыши ещё спали, она молча спустилась в кухню, – мимо Артура и Гелани, не проронивших ни слова, мимо Бека, прислонившегося к косяку, – обречённо считая про себя, сколько же раз придется тащиться к колонке и обратно. Завтрак. Посуда. Обед. Посуда. Стирка...

Полнёхонькие вёдра в ряд стояли у плиты. И в жестяном корыте воды было до краёв. И в помятом баке для стирки...

Она изо всех сил удерживая улыбку, выдохнула, посмотрела на подпиравшего косяк Бека – тот немедля отвернулся и направился во двор.

* * *

– Бек, послушай, а вот... Ты меня научишь?.. Говорить на вашем... на...

– Нохчийн мотт (чеченский язык)? Ха! Тебе всё равно не суметь. Ну фиг ли, спрашивай.

– Ох... Как дела, например, или вот...

– ГIуллакш муха ду.

– Ка-ак? Да мне в жизни не выговорить... Гуллаш... Ё-моё... Ну погоди же, не смейся! Как мне сказать: "Я не чеченка, я русская"?

– Со нохчи яц, гIазкхи юй... Но ты должна говорить – со нохчи юй (я чеченка). Поняла? И без нас никуда не вздумай ходить! Поняла? Сама-то не смейся, ничего смешного...

– Я не смеюсь... Бек, вот ещё что... я знать хочу... а зачем ты вообще с нами остался? Мог же сразу тогда уйти, и всё?

– Не мог.

– Почему?

– Потому что ты меня купила.

– Что-о?

– Погоди... Ну, выкупила меня. За крест за свой. Как бы я тебя оставил, тебя бы убили просто тут, ты ж ненормальная...

– Ну, спасибо, дорогой братец!

– Надо говорить: баркал, сан ваш (спасибо, брат)... Эй! Ты чего дерёшься?

– Как старшая сестра, сан ваш! Возьми других братцев, дров наколите, кончаются...

* * *

02.11.01

Можешь меня поздравить, завтра я по методу дедушки Мичурина ("нечего ждать милостей от природы, взять их у неё – вот наша задача") начну брать осадой чиновников от образования, ибо мне удалось наконец выписать счета на продукты, и теперь нужен кто-то, желающий их оплатить. Если желающих не окажется, то хоть на площади с шапкой вставай.

Что ж, и встану.

Сместилась точка сборки.

Кстати, попроси Иваныча, пусть пришлёт мне Кастанеду. Я ему попозже напишу, пускай не обижается, ага?

А кассеты, которые он собирался выслать, уже не нужны. Мы выменяли мой плейер на сгущёнку.

А ты, когда будешь отвечать мне, вложи в конверт маленький крестик, хорошо? Самый-самый простой.

* * *

Она разжала левую руку – на ладони краснели следы ногтей. Счёт-фактура, зажатая в правой руке, повлажнела и изрядно помялась.

Прошедшие две недели она практически с утра до ночи провела в "казённых домах". Заканчивалась третья неделя. Сперва она терпеливо выстаивала, – а если везло, высиживала, – очереди в отделе образования. А с понедельника начались все прочие отделы.

Схема была стандартной. Секретарши в турецком ширпотребе и охранники в камуфляже. Улыбка, от которой у неё уже сводило губы. Запись на приём. Длинная очередь. Сытая надменная рожа за необъятным, как аэродром, столом. Выученная назубок просьба. Отказ.

Она не хотела и думать о том, что будет дальше делать и чем кормить ребят, если откажут везде.

А табличка-то на двери практически в бронзе и мраморе... "Беслан Алиевич Тимурханов, министр по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций"...

– Проходите, пожалуйста, – эта секретарша, в отличие от прочих, была улыбчива и даже мила. Странно...

Она потянула на себя массивную дверь. И ей почему-то вдруг остро захотелось посмотреться в зеркало. С какого, спрашивается, перепуга: губы обмётаны простудой, косметики – ноль, но есть и плюс – волосы, срочно нуждающиеся в какой-нибудь "Велле-вы-великолепны", скрывает платок. Чёрный, само собой.

– Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.

Про этого человека она слышала много, и всякое. И даже иногда видела его по телевизору – когда-то, в прежней жизни. Карьера его была... специфической. БТР, кожаное кресло, тюремные нары, снова БТР, и снова кожаное кресло... сейчас вот даже министерское.

– ...исполняющая обязанности директора интерната для глухих и слабослышащих детей...

– ...восемнадцать детей в возрасте от пяти до пятнадцати лет... манка, сухое молоко, мясные консервы... счёт-фактура на общую сумму девять тысяч рублей девяносто пять копеек...

– Простите, а почему ко мне? Почему вы не обращаетесь в отдел образования?

– А потому что в отделе образования меня уже послали, – она из последних сил любезно улыбнулась.

– Куда?

– В отдел здравоохранения.

А вот его улыбка уже начинала её раздражать.

– Оттуда меня просто послали.

– На каком основании?

– На том основании, что более половины детей в интернате, строго говоря, не являются глухими или слабослышащими... Это просто сироты, которые потеряли семью и живут под крышей интерната... у нас на складе есть только запас муки и овсянки, рассчитанный на...

– К сожалению, всё это не в моей компетенции...

Он снова поднялся, – красивый, чёрт, светлая рубашка с короткими рукавами, галстук в тон, едва уловимый запах дорогого одеколона...

– Так вы не хотите мне помочь?

– Лично я или министерство печати?

– Да кто угодно! Это же ваши дети!

– Вы в этом так уверены?

У неё вдруг потемнело в глазах – то ли от ненависти, то ли от голода.

– Конечно, ваши собственные дети в Москве, сыты и здоровы, правда? А ведь это и вы, в том числе, осиротили моих детей! Вы уже десять лет делаете здесь карьеру – любой ценой, деньги – любой ценой...

– Достаточно.

Она наконец осеклась, взглянув ему в глаза.

Отвернувшись от неё, он свирепо порылся в карманах висевшего на стуле светлого пиджака, вытащил увесистый даже на вид кожаный бумажник и вывернул его над столом. Посыпались записки, визитки, деньги...

– Денег вы хотите? Пожалуйста! Это всё, что я могу вам дать. Нет, вот ещё!

Зазвенела мелочь.

Оглушённая, она шагнула к столу...

...схватила купюры, мельком отметив, что среди них есть и доллары, сгребла мелочь до последней монетки, накрепко зажала в кулаке.

Дойдя до двери, она обернулась и поклонилась в пояс.

* * *

...А люди здесь всё равно называли руины вокруг: Театр кукол. Или: парк Кирова. Или: "Океан". Или: детская библиотека...

Она присела прямо на груду кирпичей, вытянула гудящие ноги – кроссовки начинали потихоньку рваться, ещё бы, такие концы пешком делать. Редкие автобусы ходили еле-еле, да и садиться в них было опасно: слишком часто останавливали их вооружённые люди. Хотя документы на себя и на мальчишек всегда были при ней, аккуратно упакованные в полиэтилен...

Сашка и Артур, которые на этот раз провожали её до районо и обратно, молча уселись рядом.

Она огляделась вокруг, вздохнула и невольно пробормотала с тоской:

– Планета Шелезяка... Людей нет... Растительности нет... Полезных ископаемых нет...

Артур широко распахнул глаза. Сашка разинул рот и, наконец, неуверенно хохотнул:

– А я помню, откуда это!

– Это мультик такой. "Тайна третьей планеты", – пояснила она, почему-то виновато, пытаясь припомнить, могли ли пацаны вообще его видеть.

– Точно. Мультик, – глухо сказал вдруг Артур.

– Да нет! Это книжка! – Сашка чуть ли не прыгал от возбуждения. – Про Алису! "Путешествие Алисы"! Я у бабушки в библиотеке её читал! Я тогда ещё маленький был...

– Я тоже в библиотеке работала... – осторожно сказала она, покосившись на хмурого Артура.

– Моя бабушка сорок лет была заведующей! – гордо отрезал Сашка. – Её весь район знал! У нас был подъезд первый, квартира первая, все знали, где она живёт! Когда бомбить начали, она почти все книжки домой перетаскала, в подвал, и люди ходили к нам, книжки брали! А потом... – Он запнулся.

– А мама, отец? – не выдержала она.

– Папа преподавал... в институте... – неохотно проговорил Сашка. – Его однажды... между первой и второй... увели. За выкуп. Так он и пропал. Мама поехала его искать... и тоже пропала. А книги сгорели, когда вторая война началась. Вместе с домом. А бабушка... просто умерла... А потом Майрбек Хизирович меня взял в интернат, он бабушку тоже давно знал! – пытаясь улыбнуться, торопливо закончил он. – Это весной было. Тогда и Артур, и Гелыч сюда пришли, он их тоже взял...

– А... – она повернулась к Артуру, наткнулась на острый предупреждающий взгляд исподлобья и проглотила вопрос.

– Пошли, что ли? – проронил тот.

Вздохнув, она поднялась.

...Гелани с Беком, конечно же, в интернате не было.

* * *

– Вежарий (братья), идите-ка сюда, поговорить надо. Давайте, давайте... Бек, ты не оглох, случайно?

– Да ну чё ты пристала, спать охота...

– Конечно, уморились на рынке карманы проверять?

– Чего ещё?!

– Не ори. Если вас убьют, мы с малышами с кем останемся?

– Прям, убьют... Не убили же пока... И потом, мы же по очереди ходим...

– Ага, утешил... Сегодня ваша очередь была, да? Пока Сашка с Артуром меня пасли!

– А чего ещё делать-то?!

– А вот завтра увидишь, чего...